Автор: Читать онлайн. Скептицизм. Рассказ. Георгий Ландау. Журнал “Новый Сатирикон”, № 40, 1914 год. Ландау, Георгий Александрович.
Скептицизм бывает двух родов: добросовестный и недобросовестный. Например:
Влетает в вашу квартиру супруга вашего сослуживца Ивана Ивановича и говорит:
— Мой муж, Иван Иванович, меня бьет.
Вы смотрите на ее полный, вздымаемый могучим дыханием бюст, на крупные бедра, на победный блеск серых глаз и представляете себе Ивана Ивановича:
Тщедушный, тихий плохо одетый; вечные царапины на носу и руках и дежурная слеза в углу печального глаза.
В вашу душу закрадывается сомнение — это скептицизм добросовестный.
Днем, на службе к вам подходит скорбный Иван Иванович. Промокает несвежим платком свежие царапины и стыдливо говорит:
— Вот как видите… К чему скрываться… Жена-то моя Глафира Семеновна, меня того… бьет.
И, оторвав от края газеты чистый кусочек, удостоверится, что крови на носу больше нет, а это только так, “сыворотка”.
Если в ответ на полное тоски признание Ивана Ивановича, вы только сомнительно пожмете плечами, или указав на его раны, станете с многозначительной улыбкой расспрашивать, не попадал ли он нечаянно под трамвай сегодня утром, да когда он вернулся домой вчера вечером, да не передрался ли он из-за молока с соседской кошкой, то этот ваш скептицизм будет уже недобросовестным.
Недобросовестным потому, что утверждение Ивана Ивановича находится в полном соответствии, как с фактами, так и с характером его жены Глафиры Семеновны. И Иван Иванович будет в праве заключить, что до тех пор пока ваша собственная физиономия останется в целости, вы будете слепы и глухи к скорби и страданиям ближнего.
Есть люди, которые и до сих пор не выражаются о немецких зверствах иначе, как “так называемые зверства немцев”, в кавычках. Роль кавычек — изображать скептицизм.
— Да, полноте… Ну, может ли это быть, чтобы немец (немец! — культурнейший человек) и вдруг стал делать такие вещи?!
— Но позвольте, факты…
— Да что факты?! Вот писали, что Чичкина повесили, а он жив — вот вам факты.
— Ну-да — Чичкин; а вот мою знакомую даму…
— Да, бросьте. Вы читали сегодня, как Юрий Прыщ в “Зарнице” всех этих Загорецких разделал? Прочтите.
— Каких Загорецких?
— Да вот всех этих, что про немцев всякую гадость распространяют. Хоть бы, говорит, во всей этой болтовне и описаниях художественная правда была, а то и такой нет.
— Извините, голубчик, какая же художественная правда может быть там, где людям черепа раскалывают и такие органы вырезывают, что не при всякой даме… осмелишься.
— Да кто это вам сказал?!
— Официальное донесение бельгийского правит…
— Вздор, вранье.
— Фу, черт… Ну, а показания очевидцев?
— Очевидцев?! Ха-ха! Знаем мы этих очевидцев. Вот эта дама…
— Ну, хорошо, а факты? Факты!!! Сожженный Лувен, Шантильи!
— Лувен, Шантильи? Загорелись, вот и все, обыкновенное дело. За всяким ядром не усмотришь.
— Ффу! тяжело с вами! Ну, а вот авиаторы, что бомбы нарочно в Нотр-Дам бросали? В Гранд-Опера? Это как? Что по-вашему?
— Вранье… Да нет, вы посудите сами, вы послушайте: ну, как может немец (немец! — культурнейший же человек) и вдруг…
— “И вдруг”…
Это скептицизм недобросовестный. Недобросовестный потому, что именно этого-то “и вдруг!” нет. Ничего не “вдруг”. Так же, как в примере с Иваном Ивановичем, обвинение немцев в зверствах опирается как на факты, так и на характер того, кому эти факты инкриминируются.
— Э, знаете, — возразит снова скептик. — Характер. Характер дело темное. Вот вы говорите, что немцы грубые, немцы варвары, а моей свояченице, в Карлсбаде, пятьдесят марок поверили, да офицер чемодан поднять помогал. Да!
— Ладно, черт с вашей свояченицей… виноват, Бог, я говорю, с вашей свояченицей — это частный случай. А правило вот…
Вот правило — отрывок из учебника высшей стратегии и тактики немецкого генерала фон-Бернарда — наставление летчику над осажденным городом.
“— Какими бы способами ни добиться разрешения задачи, — говорит фон-Бернард, — важно внести разрушение в оживленнейшие части городов, которые до сего времени считались в безопасности от артиллерийского огня. Можно даже спросить себя: возможно ли будет обороняться долгое время в атакованной таким способом крепости?.. Поэтому, нужно обсудить, нельзя ли усилить воздействие на население настолько, чтобы даже мужественный комендант поддался общему бедственному состоянию.
“— Можно довести до высших пределов детонирующее действие, развитие высокой температуры и ядовитых газов и тем самым достигнуть несравненно более сильного действия по жилым домам и населению, чем артиллерийскими снарядами одинакового веса”.
И вот случится, что “бедственно положение населения заставит сдаться даже самого мужественного коменданта!”
Вот.
На наглядном, обывательском языке картина действия такая:
— Сдаешься?
— Нет.
— Нет? Харрашо-о… Эта картина Рубенса твоя висит?
— Моя.
— Делаю в ней дырку — раз! Сдаешься?
— Нет.
— Смотри, рвать буду?
— Нет.
— Трррах!… Венере Милосской нос сейчас рубить буду — сдаешься?
— Н… нет.
— Чик ее по морде! Правильно. Была Венера и нет Венеры… Что бы тут еще такое?… Мальчонка этот твой бегает?… Врешь — твой. Ну? Сдаешься?
— Н… н… нет.
— И-их! Полетело во все стороны… Матушка ваша сидит? — Бац!… Мадам, вы не ихняя жена будете?
— Ох…
……
— Трах!.. Чего же не отвечал — сам виноват. Ну, ладно — не хочешь, не надо. Это что за писк такой? — детская?
— О-о… сдаюсь.
— То-то подействовало. Только зря время с вами потеряешь.
А что ни говори — правильно в учебнике сказано — сразу видать, что голова писала. Система.
И поэтому, когда я вижу “немецкие зверства” в кавычках, подчеркивающие недоверие, мне делается противно.
И я думаю, как Иван Иванович:
— Эх, дать бы тебе самому — тогда бы ты поверил.
Читать онлайн. Скептицизм. Рассказ. Георгий Ландау. Журнал “Новый Сатирикон”, № 40, 1914 год. Ландау, Георгий Александрович.
